Терри Гиллиам снимает интересные, многоплановые фильмы, в которых рассуждает о противостоянии человека и общества, о борьбе маленького «я» и громадной системы, безоглядно давящей любые попытки сопротивления, об уникальности индивида и обезличенной шестеренке, вращающейся в гигантском механизме социума.
При этом от «Короля-рыбака» до «Воображариума доктора Парнаса» у Терри наблюдается одна и та же повествовательная проблема: эклектичность образов. Сказка-фарс — гиллиамовский modus operandi.

И в «Бразилии», и в «Двенадцати обезьянах», и в «Теореме Зеро» социальная сатира и фантасмагорические видения временами звучат чуть громче, чем следует, перебивая основную мелодию фильма. Второстепенные персонажи и события не дополняют фильм, а несколько выходят из-под контроля, звучат самостоятельно, из-за чего симфония фильма превращается в какофонию. Вероятно, это издержки монтипайтоновской скетчивости, привычки сочетать множество отдельных историй в формате капустника.

Известен такой эпизод в творчестве Гиллиама: придумывая для телекомпании сюжет, Гиллиам предложил постепенно снижать уровень громкости, вынуждая зрителя поднимать уровень звука в телевизоре, пока даже на максимальном уровне ничего не будет слышно. А затем оглушить людей внезапным звуковым эффектом, добившись потрясения и шока.

Телекомпания отказалась от идеи, рассудив, что после такой шутки зритель не захочет смотреть шоу. И Терри очень расстроился из-за отказа.

В «Теореме» Гиллиам не оглушает зрителя звуками. Всё происходит мягко, прозрачно и даже буднично: есть главный герой, Коэн, и он несчастен.

Коэн, олицетворяющий общество, говорит о себе во множественном числе и не понимает, зачем живет. Вернее, во имя чего он умирает. Он ничего не чувствует, не испытывает счастья, жизнь его пуста. Коэн ждет телефонного звонка, который скажет ему, зачем он есть. Когда-то этот звонок уже прозвучал и голос на другом конце провода назвал его имя — но Коэн не сумел ответить и теперь надеется, что звонок раздастся повторно.
Желание снова почувствовать радость бытия — единственное, что наполняет героя. При этом Гиллиам, скрываясь за маской всемогущего Менеджмента, со свойственной ему иронией поручает герою важнейшее задание: доказать, что никакого смысла у жизни нет. Что нулю в теореме равняется 100% содержания. Не 93%, не 97%, не 99%. Абсолютно всё в теореме жизни равняется нулю.

Убедиться в этом и есть задача Коэна, который больше всего желает опровергнуть бессмысленность происходящего.

Наверное, тот факт, что Гиллиаму исполнилось семьдесят три года к выходу фильма, объясняет скепсис в отношении жизни и её осмысленности. Режиссер спорит с собой, утверждая и сомневаясь, обращаясь к символам веры и тут же иронизируя над ними. От заброшенного собора, в котором обитает Коэн, до Иисуса Христа, всеведущего и вездесущего, с камерой наблюдения вместо лика. Даже пять хлебов с двумя рыбинами не остаются в стороне и предстают перед зрителем в образе пиццы.
Не является ли Менеджмент, контролирующий каждый поступок в мире Гиллиама, новым богом? И сын его, единственный и неповторимый, сыном бога, приходящим в заброшенный храм, чтобы помочь одинокому Коэну обрести смысл жизни? Аллюзий в избытке. Терри знает, к какому алтарю обратятся те, кто решит провозгласить наличие у жизни смысла — и заранее расшатывает «смысловой» фундамент иронией.

Меняет Гиллиам и содержание персонажей, показывая, что взросление никак не связано с возрастом, а является, скорее, внутренней метаморфозой.

Взрослый главный герой — по-детски инфантилен. Подросток, помогающий герою — по-взрослому циничен. Молодость покидает человека вместе с верой в идеалы, пусть и наивные. И старость приходит даже в самом юном возрасте, если человек воспринимает только практическую сторону жизни. Гиллиам безжалостно сообщает Коэну, а значит и зрителю, о торжестве и разумности практического подхода. И даже когда Коэн говорит, что больше не играет в игры Менеджмента, Гиллиам лишает Коэна выбора: играет Коэн или нет — не имеет значения. Игра заканчивается по желанию Менеджмента, а не наоборот. Остальные игроки для Менеджмента — фишки, инструменты, используемые для достижения неведомой цели.

Даже Бэйнсли, девушка, предлагающая людям иллюзию счастья, которая узнает о глубочайшей тревоге героя, о потерянном смысле жизни, о желании Коэна вернуть то, что он чувствовал раньше, даже она — инструмент Менеджмента. Сложный, ультимативный, привлекательный, но инструмент. Инструмент для имитации счастья.
Будучи несчастным, можно подключить синапсы мозга к специальному устройству и при помощи онлайн-сервиса и навыков Бейнсли, стать счастливым. Именно такой эрзац счастья предлагают Коэну, чтобы он продолжил доказательство теоремы, утверждающей, что в жизни смысла нет. Еще одна ироничная конструкция Терри Гиллиама.

Однако ирония здесь и в том, что именно эта подделка, это фальшивое счастье оказывается в конечном итоге для Коэна настоящим. Коэн слышит звонок, который ожидал столько времени, в любви. Терри Гиллиам предлагает утопающему зрителю ухватиться за всю ту же соломинку, которую до него предлагали тысячи иных авторов: поэтов, драматургов, музыкантов, писателей.
Гиллиам предлагает любовь как единственное, что имеет в жизни смысл, что не позволяет привести 100% человеческого существования к нулю.

Каждый, кто видел как герой Джонатана Прайса парил на золотых крыльях, кто наблюдал, как персонажи Кристофера Пламмера и Тома Уэйтса разыгрывали партию добра и зла, тот поймет, что даже в семьдесят три года неисправимый романтик Гиллиам остался неисправимым романтиком. В конце концов, именно Гиллиам с 90-х годов мечтал снять фильм о другом романтике — Дон Кихоте — пока все-таки не снял, четверть века спустя.

Что же хочет сказать романтик Гиллиам?
Ведь Гиллиам не подводит зрителя к однозначному: «Быть должно вот так». Гиллиам сомневается, проверяет собственную систему ценностей на подлинность, утверждает, что и небытие — тоже вариант. Если жизнь завершается пустотой, если нет смысла во Вселенной — о чем тогда переживать? Сибаритствуй во славу Менеджмента и все будет хорошо, пока не закончится мглой, за которой ничто не имеет смысла.
Так Гиллиам повторяет мысль Федора Михайловича, написавшего когда-то, что отсутствие Бога страшно тем, что открывает для человека вседозволенность, лишает человека совести, уничтожает в человеке самоконтроль и нравственный страх. Исчезает тот самый моральный закон, о котором Кант говорил: «Две вещи наполняют мою душу благоговением: звёздное небо надо мной и моральный закон во мне».

Откуда же взяться этому моральному закону, этой неизбывной тоске, этой жажде большего, внутренней мятежной неустроенности, если всё равняется нулю? Откуда эта готовность отдать любые сокровища за возможность почувствовать себя живым? Какой в этом смысл, если жизнь равняется нулю?
Или не равняется?

Может быть, Гиллиам говорит, что общество потеряно, что человек обречен повторять одни и те же ошибки, что человек не увидит и не узнает своей судьбы, пока не станет слишком поздно? Что человек не различает свое счастье, даже когда оно находится перед глазами? Что человек обречен на страдания?
И если в жизни найдется что-то, наполняющее жизнь смыслом, человек упустит это что-то, потеряет, чтобы затем остаток дней мучиться и вспоминать о потере?

Или романтик Гиллиам утверждает, что при всех условностях, практических смыслах и бесконечных играх Менеджмента, счастье все-таки есть? И это счастье рядом, счастье здесь, счастье сейчас. И у человека нет необходимости искать его, ждать его, мучиться из-за потерь. Человеку следует слышать то, что звучит вблизи, наслаждаться радостью, которая присутствует в человеке сегодня. Без сожалений, ожидания или тоски.
Именно в этом — смысл бытия. Именно это — счастье. Сиюминутное, понятное, которое не нужно ожидать, которое и есть жизнь, перетекающая в звездную мглу каждую минуту, каждую секунду, безвозвратно.

Тогда не ждите, не сожалейте, любите и будьте счастливы. Иначе, подобно главному герою, проживете лишенную всякого смысла жизнь, ожидая, пока что-то укажет вам, в чем ее смысл.